дорогой Мориверт

Бунт, дорогой Мориверт, выглядит именно так:

повернёшься на пятках — и провалишься в вязкую зыбь,
обернёшься на сушу — там людская рябь или сыпь.
небо виснет на парусе, отражаясь в чугун, зеркала и усы.

Я вишу выше неба, ни на йоту не ближе к Богу,
от восторга захватывает дух,
и накатывает немота.
Бунт, дорогой Мориверт, выглядит именно так.

Всё — спокойствие и бесправие, тишина, монолит,

покорение неизбежности, ведь иллюзия выбора — шелуха.
Это даже не бесстрашие, просто совесть моя глуха.
Только кто-то заставил чёртово небо так полыхать,

что от света и красоты всё во мне оживает, теплится и болит.
Я вишу выше неба,
а оно всё равно мне указывает
и велит.

Боль, дорогой Мориверт, переоценённый громоотвод:

эгоизм под прикрытием, шляпа без дна и дешёвый трюк.
Вот толковый, умный посмотрит в мои глаза и поймёт: хитрю.
Я же чувствую, мне под силу ещё не один вокруг света крюк.

Просто быть бунтарём — неожиданный поворот,
оттого я тяну момент и ною,
вдруг меня всё-таки отведёт.

Белая парусина крахмалится, словно из прачечной за углом,

пахнет ромом и солнцем, обещанием счастья тому, кто ждал.
Я могу не делать этого шага и не могу не: жажда, треба, нужда.
Сердце бьётся, хлопочет о клетку груди, будто бы о наждак.

Что Вы назвали любовью, дорогой Мориверт?

Молчаливый бунт и возврат долгов?
Это то, что не случиться
никак не могло.

Кодекс Ловчих

Ты говорил мне вкрадчиво о кодексе ловчих, о привычке и пользе шор на соколином глазу.
Мягкой волной на груди бился твой узелочек,
пока ты стоял за спиной дальнозорок и белозуб.
 
Я всё ещё оборачиваюсь на каждый шорох, озираюсь пугливо, сторонюсь сильных рук.
Ловчий мой, ты меня так долго держал в этих шорах,
что сам стал привычен до алой ласки и близорук.
 
Бойся, мой ловчий, своих кодексов и методик, соколиного клюва и узлов из ночной парчи.
Воины озираются, если чуют летящий дротик.
Ты же моргнуть не успеешь,
ну или почти.

О доверии

Это история о простом: о доверии. О принятии неизбежного, поклонении мелочам. 
Как мы учились не праздновать потери и не возводить в кумиры собственного палача. 
Как мы сбивались со счёта между спиралями, часовыми шестерёнками, отражениями амальгам. 
Как привыкали к тому, что не выбирали мы: к обходным путям, недосказанностям и долгам. 
Крыли по масти и чести, играли старательно, не хранили за пазухой ножен, в рукаве тузов 
И сторонились романтиков, бунтарей и карателей. Все равно не смогли не услышать подкожно знакомый зов. 
Это открыться: языком по шрамам и трещинам, узнавать по запаху, горевать без, торопиться вслед. 
Это взглядом обнять, даже если руки скрещены: нам ли не знать такого после всех бессловесных бесед. 
Каждую слабость друг друга узнать и выболеть от плеча до кончиков пальцев, от вихрастой макушки до пят, 
Чтобы шипы и занозы из памяти вызволить: нам ли не знать, как самый могучий бывает за них распят. 
В шею уткнуться надолго, совпасть ладонями, несмотря на тридцать серебряных, отданных за углом. 
Мы так боялись быть обездоленными, пока не доверились. По-другому и быть не могло.

Я выставила часовых

Что ты, девочка, вздрагиваешь от отзвука наковален?
Глупо бояться чудовищ и пустоглазых сов их.
В городе, засыпанным мусором до подвален
Так, что он на бок из спальных районов завален,
Надо, девочка, сторониться не выдуманных, а живых.
Нечего прятаться под кроватью:
Я выставила часовых.

Что же, деточка, палец ко рту в испуге приставлен?
Чутко прислушиваешься к шороху мостовых.
В городе, что между небом и морем придавлен,
Мечутся тени, снуют поезда, и день обезглавлен.
Надо, детка, бояться чудовищ не выдуманных, а своих.
Нечего прятаться под кроватью:
Я
выставила
часовых.

Север

Мы научимся дом свой светло беречь и тепло говорить, даже сиять и греметь.
Оттого что силой наполнена речь, оттого что не золото добываем, а солнца медь. От полярных снегов по затылкам гор Север грозно глядел из-под ледяных кольчуг. Мы искали лето, где жар и кагор, апельсиновые сады, полудрём лачуг. Мы нашли, бурлящим в крови молоком наше время текло в нас, саднило и жгло. Наше время – крапива с волчьим клыком, и оно нас звало обратно сосновой иглой. Мы пустое искали плечом к плечу, ни вокруг, ни друг в друге не видели красоту. Но вернулись, из-под ледяных кольчуг Север обнял нас, слышишь сердца горячего стук? Мы заслужим всё то, что мы будем иметь, мы научимся счастью на мысе и на хребте, оттого что наш Север – как солнца медь –
никогда не покинет своих детей.

Ряженый

Так он тебя начищает до блеска,
начинает выдумщиком, звездочётом,
А вокруг тебя — ни зги.
Тренирует тело на гибкость и мускулы,
голову – на мозги.
Одевает шапку с бубенчиками,
кирзовые сапоги.
«Тятенька, тятенька,
лялечке помоги».

Так он тебя хороводит за руку,
песни нашёптывает и оставляет
сонного на печи.
Сверху положит гостинцы заморские,
землю, дрова, кирпичи.
Ты, мол, вымахал, дурень,
вширь не ко двору, плечист.
«Матенька, матенька,
Чего это он кричит?»

Выведет в поле, натянет рубаху
из сундука с приданым
до самых немытых пят.
В круг соберёт люд честной:
пусть поморщатся, поглядят.
Ты же, мол, не язычник боле:
счастье тому, кто распят.
«Что тебе стоит, юродивый,
повесели ребят».

Небо скрипит, что в горнице
половицы, небо кривится,
падает в камыши.
С шапки снимают бубенчики
конюхи и малыши.
Щёки выкрашивают свёклой,
сажей глаза – пусть посмешит.
«Ряженый, ряженый,
лялечке помаши».

островное

Вот тебе моё островное, солёное, парусиновое.
На экваторе осени луна перекатывается грушей.
А у берега поочерёдно зажигают тепло керосиновое,
Укрываются одеялами и отталкиваются от суши.

Проплывают Босфор, Гибралтар, Атлантический,
Поднимаются к Млечному, застывают в его предплечье,
Зарываются в пледы по самые подбородки практически,
Засыпают, и дыхание их становится реже и легче.

Белокаменные маяки вытягивают динозавровые
Шеи им вслед, близоруко моргая тревожно.
Фонарями спускаются звезды медвежьи, кентавровые,
Светлячками бросаются в глубь воды чернично-творожной.

А в прибрежном домике с железной посудой, деревянными полками,
Улыбнутся смотритель с женой и обнимутся крепче.
«Рановато уплыли спать, значит будет зима непростая и долгая.
Запастись бы виниловыми пластинками, вареньем и гречей».

А потом рассказать

А потом рассказать, как снимали щиты со стен, разводили костры и варили травы, вспоминали заговоры и заклятья, да всё не те — потому что нет на судьбу управы.

Начинали себя словами с чужого плеча, вырастали из зеркала и лекала. Выходили вечером на пустой причал, ненадолго боль в тишине умолкала.

Забывали, как различать ветров имена по восторженности, злости и силе. Удивлялись, в какие предметы росли семена, и как после эти предметы носили.

Расплетали косы, стояли по пояс в воде, никого не помня, ничего не зная. И смотрели, как в неба облачном животе кровоточит рана сквозная.

А потом рассказать, как упали по сдвигу плит и заснули — ради забавы. Оказалось, что небо в нас даже во сне болит,
потому что нет на судьбу управы.

За час до рассвета

За час до рассвета ещё темней, пусть тебе опорой это послужит.
Закрой глаза, прислонись к стене и вдохни вишнёвой весны поглубже.
Моря, не тревожимые веслом, распластались за белой стеной и дышат
В затылок, и не всем так повезло: не каждый так солью морской и пеной вышит.
Запомни далёкий плач ржавой трубы, и как воздух разрезается под прицелом.
Как руки его наводящего грубы, как они прощупывают тебя всецело.
И будто грубости рук вопреки, чьё-то пение прорастёт из стенаний.
Проснутся не спящие старики, и вспомнят не хранящие воспоминаний,
Больные жаром накинут шаль, влюблённые соединятся телами.
Как долго ты пение заглушал тех, кто нежностью путь к тебе выстилали.
Дыши и слушай пение испокон, прорастающее сквозь выбеленные камни.
Спас, если любил. Кем любим – к тому на поклон.
И держи
до последнего вздоха
руками.

Где-то за звоном колокола

Слышишь, в такие ночи, полые и босые,
Гаснут ясные маяки, блуждает посыльный,
Тонет брошенный камень: в небе круги застыли,
Время сжимая в тугое кольцо.

Где-то за звоном колокола море рябое
Бьётся в рыбацких сетях безысходным прибоем
И наводняет дома из зеркал и пробоин,
Напоминая родное лицо.

Сколько нам танцевать, юным, восторженным, сильным.
Сколько в себе находить снова те же руины.
Сколько искать в мире застывшем его глубины.
Снова окажемся в этой ночи.

Где-то за звоном колокола, перенося слов тяжесть,
Кто-то знакомую музыку в тьме и наощупь вяжет,
Напоминая, как ты отважен, как важен,
как важен.
Даже, когда сердце страшно молчит.