Джули

Какой-то сотый городок,

Где сотни лиц притихших и крикливых.

Его проехать каждый мог,

Стремясь в страну закатов и приливов.

Его как будто съела пыль,

Осела в каждом божьем взгляде.

Очередной студент уплыл

Под кров к богатенькому дяде.

Какой-то сотый городок,

Где люди перестали ждать незваных.

И в самом деле, был ли толк,

Чтоб строить церковь посреди саванны?…

 

Эй, Джули!

Что ты ищешь в прокуренном баре,

Где дневной свет давно распугнули

И бокалы уже разобрали.

Что ты хочешь сказать им такого,

Что не слышат они друг от друга?

Им не дать крепче джина остова,

Не заглохнет от песни их ругань.

 

Эй, Джули!

Что ты видишь одна, вечерами?

Как летают стремительно пули?

И друзья не спешат за врачами?

Что ты прячешь под шляпой с полями?

Разрисованный фон и морщины?

А тебе вслед:  «Малая, ты с нами?

Так пляши, когда в зале мужчины!»

 

 

Продюсер

«Джули!

На этой афише субботней

У тебя чертовски красивые ноги.

И чтоб в зале опять не заснули,

Ты пой веселей, беззаботней!

Мы в баре, а не в синагоге.

 

Детка!

Ангаж у тебя на полгода.

Ты должна развлекать и искрить,

Рисковать,  и твой шанс как рулетка!

До поры держит карту колода –

Может выстрелить и сохранить.

 

Джули!

Я не жалуюсь вовсе на сборы.

Ты несешь нам немалую прибыль.

Не хватает, бывает, нам стульев.

Но не надо устраивать хоры

Андалузии. Лучше Карибы!

 

Детка!

Шансы, стимул, потенциалы…

Болтовня для удачливых мэтров.

Музыка – деньги. Никак не таблетка

Для народа, провинциалов.

Нам до оперы тысячи метров»

 

Джули:

Зеркала в гримерке:  муть и слепота.

Глупые стажерки. Ходят по пятам.

Каждая вторая — смотрит за столы.

Не придет, родная! Скажет, что простыл…

 

Я не то, чтобы устала, так — слегка.

Чувствую, что мало одного глотка.

Сидни, где колготки? Блестки, трость, мундштук?…

Наконец, до носоглотки — сердца стук.

 

Здесь по пятницам аншлаги.  Прорва глаз.

Бросили бараки, слушают мой джаз!

Нет, скорей — иначе. Зал почти пустой.

У рояля плачет девочка: «Ну, спой!»

 

Вышедшая с фото, где с отцом — в саду.

Слышишь! До седьмого пота изойду!

Я спою проклятый, мой охрипший джаз!

Для глухих, помятых и опухших глаз.

 

 

Бармен

«Что расскажешь? Закажешь чего-нибудь, крошка?

Ты сегодня угрюма. Взбодрись. Промочить

Перед пением горлышко можно немножко!

…Что за дьявол! Представь: эта сошка

Умудрилась сегодня пять кружек разбить!

 

Посмотри: ведь гульбище в самой преисподней!

Днем потише – другие сидят, говорят,

Как орудует в городе стая ребят,

Как уж день им не кажется перстом господнем,

Как нечестные честных все чаще теснят,

Как их дети уехать отсюда хотят…

 

Старый Сэм. Восемь ран. Одинок за стаканом.

Жизнь открыто смеется в глаза старикану,

Не найти себе место у нас ветерану.

Билли Джойс. Дочь свою под крылом не сберег.

Все судачат, мол, меньше всего виноват паренек.

Только сделано дело – «зятек» наутек.

 

Бетти Молл. Схоронила любимого мужа,

Но тому уж покой был заслужен и нужен.

Не прошло и недели – вдова здесь за кружкой.

Пекарь Том. Прогорел. За душой ни гроша.

Говорят, кредиторам свой дом задолжал.

Нехорошая слава среди горожан.

 

 

То, о чем ты поешь, ты встречала?

Эти люди светлеют от вида бокала.

Как бы громко ты им не кричала,

Здесь не будет другого начала.

Все вокруг для тебя – мишура.

Неужели не видишь? На поезд пора!

 

Ты сидишь за изношенной стойкой,

Смотришь гордо и холодно, в холоде – стойкость.

Этот месяц тебя осчастливил насколько?

Десять пенсов? Десять маленьких бойких

Золоченых монет, чтобы выпить настойки.

И только.»

 

 

Джули:

Опять осень чистит изгибы ветвей.

Ее поцелуи все суше и резче…

Да, мне мечтался когда-то Бродвей…

И я – среди тех, кто безудержно блещет.

 

Ты знаешь, раз десять брала я билет

И ехала в шумный, чванливый Чикаго.

Бродила, смотрела, во что кто одет,

Ловила все взгляды и верила знакам.

 

Там были такие театры, где ночь и бурлеск.

Они закрывали собой обнищанье.

Я знала, что это был призрачный блеск,

Но я доверялась таким обещаньям.

 

Забытые ноты и яростный блеф,

В улыбках порок, чистота и молитва.

Там нервы сдавались легко, нараспев.

Мелодия резала нервы, как бритва.

 

Не важно: театр под тяжестью шуб,

А может кабак оголтелый цыганский…

Царил только голос, изнежен ли, груб.

Спасал только голос изменчивых странствий.

 

Но я не осталась среди авеню,

Огромных заводов и маленьких парков.

Я просто боялась, что не сохраню

Один из важнейших отцовских подарков.

 

Да, испугалась.  Что мало таланта и сил

Сберечь нашу музыку, быть с ней единой

В том шуме и реве от тысяч стропил,

В тех толпах, где видишь лишь спины.

 

А знаешь, здесь воздух не так уж и плох.

И здешняя пошлость убожеств не хуже

Чикагских трущоб. Только был бы и бог

Добрей к тем, кто небо находит по лужам

 

 

Какой-то сотый городок,

Где сотни лиц притихших и крикливых.

Его проехать каждый мог,

Стремясь в страну закатов и приливов.

Его как будто съела пыль,

Осела в каждом божьем взгляде.

Очередной студент уплыл

Под кров к богатенькому дяде.

Какой-то сотый городок,

Где люди перестали ждать незваных.

И в самом деле, был ли толк,

Чтоб строить церковь посреди саванны?

 

Но люди хлынули туда.

Ввелось лекарство внутривенно.

И проезжавших череда

Все становилась больше постепенно.

Какой-то сотый городок,

Где вера – джаз, икона там певица,

Не представлялся как пророк,

Но видит Бог, там освещались лица.